7596.
Луни Томкинс
(10.02.2010 00:13)
0  
Вай-вай! Да здесь таинственныые личости! Таинственные слухи... Как интересно :) :)
Да, если все подтвердится, то 17-го в театре будет забавное зрелище. Причем и на сцене, и в зрительном зале :)
Кстати, всех приветствую! :)
Наблюдтель, Мерлин, прочитала Ваши посты и решила что уклониться от ответа будет просто не вежливо. По сему спешу выполнить Вашу просьбу.
Правда, долго думала, чем же поделиться, ибо за последнее время мои театральные впечатления, увы, не были столь частыми - сказывались сессия и НГ праздники со всеми сопутствующими отпусками и поездками. Однако, вспомнив роли нашего неизменного heroe и попытки еще осеннх дискуссий здесь, остановила свой выбор на "Дяде Ване" в театре Вахтангова в постановке Туминаса.
Почему именно на нем, думаю, всем понятно.
Впрочем, помимо объективных причин, должна признаться, что спектакль мне просто ОЧЕНЬ понравился. Даже не в сравнении и не на фоне "ДВ" Кончаловского, о котором я все сказала, а сам по себе. Я ходила на него по необходимости, а теперь пытаюсь найти время, чтобы сходить для удовольствия - такие вещи хочется и надо пересматривать.
А теперь подробнее.
Спектакль Туминаса очень ценен как одна из самых больших удач театра Вахтангова в настоящее время и одно из замечательных размышлений о чеховском «Дяде Ване», может быть, лучшее за последние годы.
«Дядя Ваня» показал нам Туминаса – лирика, способного «полюбить через столетие» и рассказать историю о том, что «нет на свете» плохих людей, даже если они нелепы, эгоистичны, инфантильны. Его «Дядя Ваня» - отнюдь не скороспелая поделка к юбилею, а выстраданная, глубокая постановка.
Туминас любит всех этих странных Войницких, Серебряковых, Телегиных. И вслед за ним тоже начинаешь их любить.
Серые холодные стены, ненужный, словно навсегда забытый хворост у фантасмагорической фигуры льва, продавленный обшарпанный диван, стол-верстак, из некрашеных досок… и много пустоты на огромной, словно продуваемой тоскливыми ветрами сцене – таково пространство «картин из деревенской жизни» Римаса Туминаса. Нет ничего, напоминающего привычные штампы сельского уюта или налаженного дореволюционного быта – ни зеленой лампы под абажуром, ни кремовых штор, ни старинного «господина шкафа», ни ломберного столика, ни добродушной старушки няни с неизменным вязанием в руках. Пусто, холодно и неуютно. Измученный диван, притулившийся в углу у кулисы, служит и обозначением постылого брачного ложа профессора и Елены, и символом невозможной недостижимой любви Войницкого к Елене и Сони к ее рыцарю. Не даром энергичный Астров в сцене «укрощения» «милой хищницы» предпочтет сомнительному уюту этого предмета мебели безыскусность рабочего стола.
Стол на другом краю сцены - тоже единственный в своем роде. Больше похожий на верстак, никак не приспособленный для семейного чаепития, он словно бы является центром этого странного дома. На нем подают чай, восседают, рассуждая о жизни, флиртуют, из-под него время от времени с ловкостью фокусников актеры извлекают инструменты, чурбачки, стекла... Около него в своем неприкаянном одиночестве остаются дядя Ваня и Соня, с его грубых досок звучит финальный монолог о «жизни светлой». Здесь же стоят огромные сельскохозяйственные весы (и где Туминас отыскал такой раритет!), на которых время от времени герои взвешивают свои пропадающие жизни. А над всем этим зловещий фонарь, излучающий мертвенно желтый свет и не освещающий ничего в этом неуютном пространстве.
Вполне соответствуют этому решению пространства костюмы – серые, черные, белые, приглушенные тона, простота силуэта, лаконичность. Даже наряды красавицы Елены Андреевны, при всей изысканности, не нарушают общей цветовой гаммы, и щегольская кожаная жилетка Астрова стыдливо прикрыта то плащом, то пиджаком. Ярче всех одета, как это ни странно, нянька Марина (Галина Коновалова) – этакая щеголеватая барыня из эпохи Островского: в белом напудренном парике, с розой в седых буклях, с ярко накрашенными губами, в цветной шали. Этот гротескный образ придает нотку абсурдности лаконичному и ясному визуальному решению спектакля – мертвящее и вымирающее пространство ревниво оберегает жизнелюбивая кокетливая ворчунья, незаметно из прислуги ставшая почти равной прочим обитателям.
Во всем этом, знаете, такая настоящая лопахинская тоска, словно его воплощеный вопль: «О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь».
«Нескладная несчастливая жизнь» чеховских героев блестяще воплощается актерским ансамблем. Редкий случай по нынешним временам, когда в спектакле нет проходных актерских работ, когда не возникает ни малейшего сомнения в правильности назначения актера на ту или иную роль, ни йоты сомнения в точности режиссерского выбора.
Прежде всего, конечно, о дяде Ване. Эта роль – огромная творческая удача Маковецкого. Более тонкое, психологически точное, филигранное и высоко эмоциональное исполнение этой роли представить себе сложно. Нежный и ранимый большой ребенок с чистой душой, открытым сердцем, не способный к ненависти и злу – дядя Ваня прекрасен даже в те моменты, когда он невероятно смешон и жалок. Конечно, весело, когда вдохновенно влетающий с букетом, Войницкий видит Елену в объятиях Астрова и по-детски прикрывшись ладошкой, пригнувшись, тихо семенит к другому краю сцены. Разумеется, смеешься в сцене объяснения дяди Вани с Еленой, когда он сначала напяливает невообразимо нелепый зеленый галстук, а потом, не прерывая сбивчивый монолог-признание, начинает стыдливо спускать подтяжки и расстегивать рубашку. Но в то же время бесконечно жаль этого доброго и нелепого человека, хочется помочь ему и спасти. И в моменты, когда две чистые души – дядя Ваня и Соня – замирают в объятиях друг друга – в зале тишина, потому что со сцены исходит такая волна настоящей боли и нежности, что и самые толстокожие способны ее почувствовать.
В этом дяде Ване есть нечто донкихотское: подобно герою Сервантеса он выдумывает себе прекрасную даму Елену, про которую знает все, но любит, творя из обыкновенной Дульцинеи идеальную Альдонсу, как рыцарь печального образа он бросается в бой с мельницей – Серебряковым, который хоть и эгоист до мозга костей, капризный, самодовольный старик, но, в сущности, не виноват в том, что не сложилась жизнь у дяди Вани, затем с тем же жаром рыцарской души Войницкий примиряется со своим «врагом» и обещает, что «все будет по-старому». А в финале он уйдет навстречу лунному лучу, раскинув руки, с улыбкой на лице, словно прощая несовершенство не принявшего его мира.
Настоящее открытие спектакля – Евгения Крегжде в роли Сони. Эта девочка - в принципе отличная актриса. Я люблю ее ее естественность, непосредственность, живость, хорошее чувство партнера, мизансцены. А в "ДВ" я увидела другую Крегжде – столь же непосредственную и живую, как всегда, но вдобавок способную на глубокий психологизм, надрыв эмоциональных переживаний, страсть и бешенный темперамент. Ее Соня мечется по родному дому, как птичка в клетке, мечется в своей неприкаянной, никому не нужной любви, в попытках создать иллюзию налаженного семейного быта. Некрасивая девочка, такая прекрасная в своей чистоте, в своем неведении, что ее страшно любить, особенно столь ожесточенному и усталому человеку, как Астров – схватишь грубой рукой, и разобьется хрупкая фигурка. Соня вся – живая эмоция. Абсолютно органически, без малейшей фальши звучит из ее уст сакраментальное «Надо быть милосерднее». Страшно взглянуть на ее застывшее от боли рухнувших надежд лицо в сцене, когда профессор излагает свою идею о продаже имения.
И отменно сделан финальный монолог. Вопреки традиции, нет в нем ни сентиментальности, ни слащавого пафоса. Жестко, внезапно огрубевшим голосом, словно сдерживая раздирающую грудь боль, Соня не произносит, а вонзает в равнодушное небо слова о «жизни светлой». И сжатые кулачки, твердая, почти чеканная речь, требовательное «Я верую…» открывают нам, сколько внутренней силы, сколько огня и жажды жизни в этой маленькой девочке, затерянной в деревенском захолустье.
Полная противоположность Соне – Елена Андреевна в исполнении Анны Дубровской. Дубровская играет женщину, у которой единственная радость и достояние в жизни – ее проклятая совершенная красота. Ее Елена красива, прекрасно знает об этом, ненавидит и обожает это в себе. Она пользуется этой красотой, словно дающей ей право на некие особые привилегии, чтобы хоть как-то разнообразить жизнь. Восторги, преклонение, пылкие признания, даже не слишком тактичные домогательства – единственное для нее средство чувствовать себя живой, необходимой. Ибо, холодная и ленивая по природе, ни на что другое она не способна.
Сквозь всю эту малосимпатичную роль вторым планом проходит осознание этой женщиной своей ущербности, понимание, что красота стала ее проклятием, что она «эпизодическое лицо», и жизнь ее пройдет как у красивой фарфоровой куклы, которой поиграют и выбросят, когда придет время. Режиссер придал ей статуарную пластику, ленивую грацию, картинность продуманных поз, подчеркивающих ее совершенство, неторопливую речь, звучащую значительно, даже когда она говорит глупости. Но иногда, словно помимо воли, прорывается в этой женщине ее тлеющий внутренний огонь, вдруг на короткое время забывает она о том, что должна являть миру себя – красивую, становится самой собой: милой и доброй, способной на сочувствие, восхищающейся настоящим – любовью Сони, душевной чистотой Войницкого, даже эфемерными увлечениями Астрова. Пребывание в доме, где «неблагополучно», делает это раздвоение "хищницы милой" и "хорошего душевного человека" еще более мучительным. И закономерно ее стремление уехать «из этого ада», в котором трещинами покрылась ее глянцевая оболочка.
Интереснейший Серебряков вышел у Владимира Симонова. Профессор в его исполнении донельзя жалок и смешон в своей тупоголовой важности, нелепой вальяжности и абсурдной самоуверенности. Однако артист играет так, что к его персонажу испытываешь жалость: настолько искренни в своей несостоятельности его притязания на право быть эгоистом, и сетования о том, как он «всю жизнь трудился для науки», что он «любит шум, известность, а тут – как в ссылке», настолько убедителен этот капризный ипохондрик в невротических ночных метаниях. Его потрясающий «подагрический танец», когда актер самоупоенно демонстрирует обнаженные ноги, вызывает в зале гомерический хохот, а дальнейшая «сцена на ковре», когда деловитая нянька делает профессору энергичный массаж, а затем домашние медленно и торжественно со свечами в руках уносят «страдальца» - дивный штрих туминасовкого гротеска.
Столь же бережно обошелся Туминас с актерской природой Владимира Вдовиченкова, играющего Астрова. Некоторая брутальность, присущая этому актеру, в какой-то степени даже усилила внутренний драматизм персонажа. В этом Астрове с его широкополой шляпой, щегольской кожаной жилеткой, стремительностью уверенных движений есть нечто от мачо, им действительно совсем не трудно увлечься даже опытной Елене Андреевне, не говоря уже о девочке Соне. И в то же время несоответствие внешней красоты, обаяния, даже некоторой вальяжности с внутренней опустошенностью, притупленностью чувств, усталостью от жизни, столь странной и горькой в этом молодом, талантливом человеке, усиливают трагизм. Этот Астров ироничен и даже зол, в нем нет сентиментальности, он привык быть прямым и жестким, иногда жестоким с людьми. Но из под всей этой коросты прорывается время от времени страстная, нежная, еще не измельчавшая в конец душа того человека, которого донельзя точно угадала в нем Елена Андреевна. Тоска о погубленной жизни, приходящая к Войницкому неожиданно, как откровение, пронизывает этого Астрова до кончиков пальцев с самого начала, является мощной составляющей его внутреннего стержня. При всей несопоставимости мягкого, робкого, интеллигентного Войницкого с жестким, напористым, прямолинейным Астровым, они удивительно родственны в своей неприкаянности, непонятости, ненужности окружающему их миру. Апогеем этой неприкаянности, одним из очень сильных моментов спектакля является сцена отъезда Астрова в финале: отрешенно и одиноко стоит ровно посредине сцены в своей широкополой шляпе и щегольской жилетке и терпеливо ждет, пока Ефим индифферентно навешивает на него багаж. А потом, стиснув в зубах саквояж, раскинув руки, медленно пятясь, уходит Астров к заднику сцены. И тишина оглушается исполненным безысходной тоски воем, подобным плачу собак в морозные лунные ночи.
Эксцентричный Юрий Красков в роли Телегина показал нам непривычного Вафлю, далекого от штампов, прилипших к этому герою. Его Телегину присуща резкость, едкость клоуна или шута, которому позволено все. Чаплинский котелок, тросточка, походка, чаплинская ирония, сквозящая в каждом жесте или поклоне. Это не добросердечный русский приживала, памятный нам по тургеневскому «Нахлебнику», а, скорее, Ежевикин из «Села Степанчикова», мучительно изживающий свое изгойство, балансирующий на грани любви – неприязни к своим покровителям.
Ну и маман в исполнени Максаковой. Это замечательная, тонко, гравюрно выписанная карикатура. Персонаж, по природе своей противоречащий нежной задумчивости спектакля, дает нам последний штрих печального абсурда жизни Войницкого и Сони. Затянутая в строгое черное платье, в темных очках, с эмансипированным иссиня черным каре, непробиваемая в своей неадекватности, маман способна довести до белого каленья людей более выдержанных, чем мягкотелый дядя Ваня. На фоне этой сумасшедшей мадам, истово преклоняющейся пред зятем и столь же истово не замечающей реальности, даже профессор выглядит живым, способным к душевности и пониманию человеком.
Немногословная роль точно сделана с помощью нескольких штрихов, благодаря которым никаких сомнений относительно душевного и умственного нездоровья Марьи Васильевны не остается. И опять-таки нужно отдать должное чутью режиссера: почти классическая комическая старуха в сочетании с индивидуальными особенностями актрисы дали прекрасный образ, придающий логическую законченность всей галерее героев.
Меня очень порадовало, что в построении всех ролей Туминас отталкивается непосредственно от Чехова. Текст пьесы для него не просто фон или фундамент, на котором можно громоздить собственные интерпретации и фантазии. Режиссер пристально вчитался в пьесу, вскрывая глубинные слои текста. Вылепливая персонажей, Туминас шел от характеристик, данных непосредственно в пьесе, вскрывал уровень понимания каждого героя другими действующими лицами драмы, и представил их нам через этот ракурс, через чеховский взгляд в преломлении своего отношения.
Вообще сложилось ощущение длительного и плодотворного диалога режиссера с текстом. Видно, что пьесы вычитана, обдумана, прочувствована режиссером далеко не один раз. Текст сохраняется в спектакле без изменений и купюр не как дань необходимости и уважения, не для того, чтобы скандальнее звучала новая вымученная интерпретация. Каждая ключевая фраза пьесы обыграна, предъявлена зрителю, каждое определение, данное персонажу, получает свое развитее в роли, любое душевное состояние не декларируется, но проживается, доносится до зала, будь то отчаяние дяди Вани и Сони, затаенная тоска Астрова, острое недовольство и нервический страх профессора… Текст не просто звучит, он живет, дышит. Даже когда Астров произносит свою речь – комментарий к карте уезда, напоминающий декларацию, не декларацией, не манифестом это выглядит, но и выстраданной горечью человека, знающего цену своим словам.
Режиссер точно понимал, какие фразы можно обыграть в гротесковом ключе, что надо выплеснуть на зрителя лавиной эмоций, где уместна жесткая чеканная речь или напротив заикающееся «мумуканье». Не благодаря словам мы понимаем, что в данную минуту переживает герой, а напротив – то или иное слово является речевым эквивалентом определенного состояния души.
Еще меня очень порадовало, что даже в этой, сугубо серьезной постановке есть элементы милой сердцу вахтанговцев турандотовщины. Но они столь умело вплетены в общее кружево, что не кажутся ни вставными, ни излишними. Наоборот!
И чудесная музыка! Словно еще один герой, неотъемлемый элемент спектакля, отшлифовывающий, завершающий его образ. То звучащая фоном, то настойчиво врывающаяся в сцену, задумчиво плачущая, лиричная или взвинчено нервическая, она заполняет сцену и зал. Вкупе с серыми стенами, призрачным светом тревожного светильника, размытостью цветовой гаммы костюмов, музыка завершает ощущение тревоги, горечи, печальной нежности, исходящей от спектакля.
Вкратце так. Повторюсь, мне очень понравилось. И вообще Туминас - молодец! "Троила и Кресиду" он тоже сделал просто шикарно! Я такое удовольствие получила! Так от души веселилась!
|
